Маяковский Владимир Владимирович Стихи

Граждане, у меня огромная радость. Разулыбьте сочувственные лица. Мне обязательно поделиться надо, стихами хотя бы поделиться. Я сегодня дышу как слон, походка моя легка, и

Я старше себя на твои тридцать три, и все, что с тобою когда-нибудь было, и то, что ты помнишь, и то, что забыла, во мне

Я ругаю все напропалую, я друзьям-товарищам грублю, и меня такого не целует женщина, которую люблю. И в смятенье я, бескрылый, стыну, слыша рядом трепет юных

Я разные годы сближаю, ворочаюсь, глаз не сомкну. Мне кажется — я уезжаю на очень большую войну. Растерянно смотришь ты мимо. Боишься и правды и

Я разлюбил тебя… Банальная развязка. Банальная, как жизнь, банальная, как смерть. Я оборву струну жестокого романса, гитару пополам — к чему ломать комедь! Лишь не

Г. Мазурину Я на сырой земле лежу в обнимочку с лопатою. Во рту травинку я держу, травинку кисловатую. Такой проклятый грунт копать — лопата поломается,

Я люблю! Потревоженные птицы Взметнутся в перламутровое небо. Как же глупо молчать об этом, Ощущая себя Тебя частицей! Я люблю! Об улицы города Тысячекратно отразится,

Я живу на Большой Пресне, 36, 24. Место спокойненькое. Тихонькое. Ну? Кажется – какое мне дело, что где-то в буре-мире взяли и выдумали войну? Ночь

Я знаю силу слов, я знаю слов набат. Они не те, которым рукоплещут ложи. От слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек. Бывает,

По мостовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты. Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи – иду один

Цари, короли, императоры, Властители всей земли Командовали парадами, Но юмором — не могли. В дворцы именитых особ, все дни возлежащих выхоленно, являлся бродяга Эзоп, и

Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский. Дайте руку! Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон; тревожусь я о нем, в щенка смиренном львенке. Я

Разрезая носом воды, ходят в море пароходы. Дуют ветры яростные, гонят лодки парусные, Вечером, а также к ночи, плавать в море трудно очень. Все покрыто

А.Марчуку Ах, как работал экскаваторщик! Зеваки вздрагивали робко. От зубьев, землю искорябавших, им было празднично и знобко. Вселяя трепет, онемение, в ковше из грозного металла

Мокрая, будто ее облизали, толпа. Прокисший воздух плесенью веет. Эй! Россия, нельзя ли чего поновее? Блажен, кто хоть раз смог, хотя бы закрыв глаза, забыть

По эхам городов проносят шумы на шепоте подошв и на громах колес, а люди и лошади – это только грумы, следящие линии убегающих кос. Проносят

Чуть-чуть мой крест, чуть чуть мой крестик, Ты не на шее, ты внутри Чуть-чуть умри, чуть-чуть воскресни, потом опять чуть-чуть умри. Чуть-чуть влюбись, чуть приласкайся,

Мрачные до черного вышли люди, тяжко и чинно выстроились в городе, будто сейчас набираться будет хмурых монахов черный орден. Траур воронов, выкаймленный под окна, небо,

Крошка сын к отцу пришел, и спросила кроха: – Что такое хорошо и что такое плохо?- У меня секретов нет,- слушайте, детишки,- папы этого ответ

Что знает о любви любовь, В ней скрыт всегда испуг. Страх чувствует в себе любой Если он полюбил вдруг. Как страшно потерять потом, То, что

В центре мира стоит Гиз — оправдывает штаты служебный раж. Чтоб книгу народ зубами грыз, наворачивается миллионный тираж. Лицо тысячеглазого треста блестит электричеством ровным. Вшивают

А. Твардовскому По подвыпившим улицам ходят чулки, на морозце к ногам примораживаясь, и девчонки, слюня носовые платки, вытирают чулки, прихорашиваясь. И твистуют чулки, и пустуют

Милкой мне в подарок бурка и носки подарены. Мчит Юденич с Петербурга как наскипидаренный. Мчит Пилсудский, пыль столбом, стон идет от марша. Разобьется панским лбом

Тот, кто любит цветы, Тот, естественно, пулям не нравится. Пули — леди ревнивые. Стоит ли ждать доброты? Девятнадцатилетняя Аллисон Краузе, Ты убита за то, что

Я на кладбище в мареве осени, где скрипят, рассыхаясь, кресты, моей бабушке — Марье Иосифовне — у ворот покупаю цветы. Были сложены в эру Ладыниной

В плащах и курточках вельветовых в лесу тревожно-молодом сидели девушки с мольбертами над горько пахнущим прудом. Я руки за спину закладывал, плечами ветви отводил, в

Христофор Колумб был Христофор Коломб — испанский еврей. Из журналов.

Джан Собрав еле-еле с дорог расшвырянного себя, я переступаю порог страны под названьем «семья». Пусть нету прощения мне, здесь буду я понят, прощён, и стыдно

Хочу я быть немножко старомодным — не то я буду временностью смыт, чтоб стыдно за меня не стало мёртвым, познавшим жизни старый добрый смысл. Хочу

Били копыта, Пели будто: – Гриб. Грабь. Гроб. Груб.- Ветром опита, льдом обута улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны

Ходивший на Боброва с батею один из дерзких огольцов, послебобровскую апатию взорвал мальчишкою Стрельцов. Что слава? Баба-надоедиха. Была, как гения печать, Боброва этика у Эдика

Не надо. Не просите. Не будет елки. Как же в лес отпустите папу? К нему из-за леса ядер осколки протянут, чтоб взять его, хищную лапу.

Хватит мелко самоутверждаться — я уж, слава богу, не дитя. Надоело самоутруждаться, грудь свою выпячивать, пыхтя. Из моих небрежных наблюдений всё-таки я понял наперёд: жажда

поэма За всех вас, которые нравились или нравятся, хранимых иконами у души в пещере, как чашу вина в застольной здравице, подъемлю стихами наполненный череп. Все

Стог сена я ищу в иголке, а не иголку в стоге сена. Ищу ягнёнка в сером волке и бунтаря внутри полена. Но волк есть волк

Фанатиков я с детства опасался, как лунатиков. Они в защитных френчах, в габардине блюджинсовых фанатов породили. Блюджинсы — дети шляпного велюра. Безверья мать — слепая

Неповоротлив и тяжел, как мокрое полено, я с чемоданами сошел на пристани в Палермо. Сходили чинно господа, сходили чинно дамы. У всех одна была беда

Не то грипп, не то инфлуэнца. Температура ниже рыб. Ноги тянет. Руки ленятся. Лежу. Единственное видеть мог: напротив – окошко в складке холстика – “Фотография

Угрюмый дождь скосил глаза. А за решеткой четкой железной мысли проводов – перина. И на неё встающих звёзд легко оперлись ноги. Но ги- бель фонарей,

Мне надоели ноты – много больно пишут что-то. Предлагаю без лишних фраз универсальный ответ – всем зараз. Если нас вояка тот или иной захочет спровоцировать

У тебя было много когда-то улыбок: удивленных, восторженных, лукавых улыбок, порою чуточку грустных, но всё-таки улыбок. У тебя не осталось ни одной из твоих улыбок.

В шатрах, истертых ликов цвель где, из ран лотков сочилась клюква, а сквозь меня на лунном сельде скакала крашеная буква. Вбиваю гулко шага сваи, бросаю

Куда бы ты ни направил разбег, и как ни ерзай, и где ногой ни ступи,- есть Марксов проспект, и улица Розы, и Луначарского – переулок

Девочкой была огромноглазою, а теперь — уже который год — сквозь дурную славу громогласную, опустив глаза, она идет. Вот идет она, вот спотыкается, всюду натыкается

У трусов малые возможности. Молчаньем славы не добыть. И смелыми из осторожности подчас приходится им быть. И лезут в соколы ужи, сменив, с учетом современности,

Пришла – деловито, за рыком, за ростом, взглянув, разглядела просто мальчика. Взяла, отобрала сердце и просто пошла играть – как девочка мячиком. И каждая –

Плыли по небу тучки. Тучек – четыре штучки: от первой до третьей – люди; четвертая была верблюдик. К ним, любопытством объятая, по дороге пристала пятая,

(Дорога Вера-Круц — Мехико-сиtи) Смотрю: вот это — тропики. Всю жизнь вдыхаю наново я. А поезд прет торопкий сквозь пальмы, сквозь банановые. Их силуэты-веники встают

Посвящается памяти кубинского национального героя Хосе Антонио Эчеварилья. Подпольная кличка его была «Мансана», что по-испански означает «яблоко». Жил паренёк по имени Мансана с глазами родниковой

Эй, Роста, давай телеграммы во все концы! Сегодня со всех союзных мест красной учительской армии бойцы сошлись на первый учительский съезд. На третьем фронте вставая

Тореро, мальчик, я — старик, я сам — тореро бывший. Вот шрам, вот ряд зубов стальных — Хорош подарок бычий? Вон там одна… Из-под платка

Тому назад, тому назад смолою плакал палисад, смолою плакали кресты на кладбище от духоты, и сквозь глазки сучков смола на стенах дачи потекла. Вымаливала молний

Мы не вопль гениальничанья — «все дозволено», мы не призыв к ножовой расправе, мы просто не ждем фельдфебельского «вольно!», чтоб спину искусства размять, расправить. Гарцуют

Я недаром вздрогнул. Не загробный вздор. В порт, горящий, как расплавленное лето, разворачивался и входил товарищ “Теодор Нетте”. Это – он. Я узнаю его. В

Товарищ Иванов – мужчина крепкий, в штаты врос покрепше репки. Сидит бессменно у стула в оправе, придерживаясь на службе следующих правил. Подходит к телефону –

(ПОЧТИ ГИМН) Ты, который трудишься, сапоги ли чистишь, бухгалтер или бухгалтерова помощница, ты, чье лицо от дел и тощищи помятое и зеленое, как трешница. Портной,

Рассказ о взлезших на подмосток аршинной буквою графишь, и зазывают в вечер с досок зрачки малеванных афиш. Автомобиль подкрасил губы у блеклой женщины Карьера, а

Танки идут по Праге в закатной крови рассвета. Танки идут по правде, которая не газета. Танки идут по соблазнам жить не во власти штампов. Танки

От этого Терека в поэтах истерика. Я Терек не видел. Большая потерийка. Из омнибуса вразвалку сошел, поплевывал в Терек с берега, совал ему в пену

И был Париж, был зал, и перед залом, на час искусство прыганьем поправ, острило что-то и вертело задом… Всё это было – приложенье к Пьяф.

Флоты — и то стекаются в гавани. Поезд — и то к вокзалу гонит. Ну а меня к тебе и подавней — я же люблю!

Тают отроческие тайны, как туманы на берегах… Были тайнами — Тони, Тани, даже с цыпками на ногах. Были тайнами звёзды, звери, под осинами стайки опят,

Бедный, бедный Пушкин! Великосветской тиной дамам в холеные ушки читал стихи для гостиной. Жаль – губы. Дам да вон! Да в губы ему бы да

Выл ветер и не знал о ком, вселяя в сердце дрожь нам. Путем шла баба с молоком, шла железнодорожным. А ровно в семь, по форме,

«Кто там?» «Я старость. Я к тебе пришла». «Потом. Я занят. У меня дела.» Писал. Звонил. Уничтожал омлет. Открыл я дверь, но никого там нет.

Умирают в России страхи словно призраки прежних лет. Лишь на паперти, как старухи, кое-где ещё просят на хлеб. Я их помню во власти и силе

Товарищ Попов чуть-чуть не от плуга. Чуть не от станка и сохи. Он – даже партиец, но он перепуган, брюзжит баритоном сухим: “Раскроешь газетину –

Стихотворенье надел я на ветку. Бьется оно, не дается ветру. Просишь: «Сними его, не шути». Люди идут. Глядят с удивленьем. Дерево машет стихотвореньем. Спорить не

Сапоги почистить – 1 000 000. Состояние! Раньше 6 дом купил – и даже неплохой. Привыкли к миллионам. Даже до луны расстояние советскому жителю кажется

Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка. Но эту… По длинному фронту купе и кают

Лошадь сказала, взглянув на верблюда: “Какая гигантская лошадь-ублюдок”. Верблюд же вскричал: “Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто – верблюд недоразвитый”. И знал лишь бог седобородый,

Никакой не ведаю я муки, ни о чем ненужном не сужу Подложив подушечку под брюки, в черных нарукавниках сижу Вижу те же подписи, печати. На

Поэма Мы, чем взрослей, тем больше откровенны. За это благодарны мы судьбе. И совпадают в жизни перемены с большими переменами в себе. И если на

Петр Иванович Сорокин в страсти – холоден, как лед. Все ему чужды пороки: и не курит и не пьет. Лишь одна любовь рекой залила и

Ю. Любимову Ты скажи слезам своим «спасибо», их не поспешая утереть. Лучше плакать, но родиться — ибо не родиться — это умереть. Быть живым —

Спасение наше — друг в друге, в божественно замкнутом круге, куда посторонним нет входа ге третье лицо лишь природа. Спасение наше — друг в друге,

Сосулек тонкий звон, — он так похож на стон, на слабый стон во сне, когда так сладок сон. А женщина спешит Ее чуть-чуть смешит, что

Взрывы, взрывы… Под зыбкой вишенкой я в траве лежу у плетня. В белом платье с украинской вышивкой смотрит девочка на меня. «Хочешь груш из нашего

Е. Рейну Как времени хитрый песок, шуршит табачишко в кисете… Ветшает вельбот из досок, ветшают и люди и сети. И слушают гомон детей, по-старчески этому

Советы подлеца, услужливые демоны. Вы столько дел наделали, советы подлеца. Хихиканья раешные, нечистый пот лица… О,сколько вас — приёмыши советов подлеца! Ты жить хотел иначе,

А Антисемит Антанте мил. Антанта — сборище громил. Б Большевики буржуев ищут. Буржуи мчатся верст за тыщу. В Вильсон важнее прочей птицы. Воткнуть перо бы

Тянет ветром свежо и студёно. Пахнет мокрой сосною крыльцо. И потягивается освобождённо утка, вылепившая яйцо. И глядит непорочною девой, возложив, как ей бог начертал, совершенство

Снова грустью повеяло в одиноком дому Сколько ты понаверила, а зачем п кому! Для себя же обидная, ты сидишь у окна. Ты ничья не любимая

Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски, что барабан не выдержал: “Хорошо, хорошо, хорошо!” А сам устал, не дослушал скрипкиной речи, шмыгнул на горящий

Жил был на свете кадет. В красную шапочку кадет был одет. Кроме этой шапочки, доставшейся кадету, ни черта в нем красного не было и нету.

Вот полночь. Вот за полночь. Устал перечеркивать. Берет меня за плечи бессонница чертова. Все зыбко, неистинно, за что ни возьмешься. Из дому! Из дому! Здесь

Пустота… Летите, в звезды врезываясь. Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость. Нет, Есенин, это не насмешка. В горле горе комом — не смешок. Вижу —

Нет, не те “молодежь”, кто, забившись в лужайку да в лодку, начинает под визг и галдеж прополаскивать водкой глотку, Нет, не те “молодежь”, кто весной

Четыре. Тяжелые, как удар. “Кесарево кесарю – богу богово”. А такому, как я, ткнуться куда? Где мне уготовано логово? Если бы я был маленький, как

Гвоздимые строками, стойте немы! Слушайте этот волчий вой, еле прикидывающийся поэмой! Дайте сюда самого жирного, самого плешивого! За шиворот! Ткну в отчет Помгола. Смотри! Видишь

Цвет статуи Свободы – он всё мертвенней, когда, свободу пулями любя, сама в себя стреляешь ты, Америка. Ты можешь так совсем убить себя! Опасно выйти

В Сибири когда-то был на первый взгляд варварский, но мудрый обычай. Во время сватовства невеста должна была вымыть ноги жениху, а после выпить эту воду.

Был наш вагон похож на табор. В нем были возгласы крепки. Набивши сеном левый тамбур, как боги, спали моряки. Марусей кто-то бредил тихо. Котенок рыжий

В рыбацком домике, заложенные за перекошенный буфет, как фонд особый козьеножечный лежат газеты прошлых лет. А там агентов тайных множество, там — отравители-врачи. Клопы, ползя

Что такое на меня напало? Жалость к самому себе и страх, будто вьюга внутрь меня попала и свистит в расшатанных костях. Снег, а под ногами

Таланты русские, откуда вы беретесь? Оттуда, где весной, припав к березе, еще не зная этому цены, пьют сок земли российской пацаны. И летом, благодатным красным

Пионерские авралы, как вас надо величать! Мы в сельповские подвалы шли картошку выручать. Пот блестел на лицах крупный, и ломило нам виски. Отрывали мы от

Что так сближает прямо, а не косвенно и делает роднее и родней страну снегов и остров пальм кокосовых — мою Россию с Кубою моей? И

Вот иду я, заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм. Спрятать голову, глупый, стараюсь, в оперенье звенящее врыв. Я не твой, снеговая уродина. Глубже

«Забыли нас, любимый мой. Из парка все ушли домой, и с чертова колеса стекли куда-то голоса. Внизу политики-врали, торговцы, шлюхи, короли, чины, полиция, войска —