Мандельштам Осип Эмильевич Стихи

Курицу яйцо учило: Ты меня не так снесла, Слишком криво положила, Слишком мало берегла: Недогрела и ушла, — Как тебе не стыдно было?

Я скажу это начерно, шопотом Потому что еще не пора: Достигается потом и опытом Безотчетного неба игра. И под временным небом чистилища Забываем мы часто

Я скажу это начерно, шепотом, Потому, что еще не пора: Достигается потом и опытом Безотчетного неба игра. И под временным небом чистилища Забываем мы часто

Я скажу тебе с последней Прямотой: Все лишь бредни — шерри-бренди,— Ангел мой. Там, где эллину сияла Красота, Мне из черных дыр зияла Срамота. Греки

— Я потеряла нежную камею, Не знаю где, на берегу Невы. Я римлянку прелестную жалею,- Чуть не в слезах мне говорили вы. Но для чего,

Я по лесенке приставной Лез на всклоченный сеновал,- Я дышал звезд млечных трухой, Колтуном пространства дышал. И подумал: зачем будить Удлиненных звучаний рой, В этой

Я около Кольцова, Как сокол, закольцован – И нет ко мне гонца, И дом мой без крыльца. К ноге моей привязан Сосновый синий бор. Как

Я нынче в паутине световой — Черноволосой, светло-русой,- Народу нужен свет и воздух голубой, И нужен хлеб и снег Эльбруса. И не с кем посоветоваться

Я ненавижу свет Однообразных звезд. Здравствуй, мой давний бред,- Башни стрельчатый рост! Кружевом, камень, будь И паутиной стань, Неба пустую грудь Тонкой иглою рань! Будет

Я не увижу знаменитой «Федры», В старинном многоярусном театре, С прокопченной высокой галереи, При свете оплывающих свечей. И, равнодушнен к суете актеров, Сбирающих рукоплесканий жатву,

Я не слыхал рассказов Оссиана, Не пробовал старинного вина; Зачем же мне мерещится поляна, Шотландии кровавая луна? И перекличка ворона и арфы Мне чудится в

Я не знаю, с каких пор Эта песенка началась,- Не по ней ли шуршит вор, Комариный звенит князь? Я хотел бы ни о чем Еще

Я наравне с другими Хочу тебе служить, От ревности сухими Губами ворожить. Не утоляет слово Мне пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух

Я к губам подношу эту зелень – Эту клейкую клятву листов, Эту клятвопреступную землю: Мать подснежников, кленов, дубков. Погляди, как я крепну и слепну, Подчиняясь

Я к губам подношу эту зелень, Эту клейкую клятву листов, Эту клятвопреступную землю: Мать подснежников, кленов, дубков. Погляди, как я крепну и слепну, Подчиняясь смиренным

Я избежал суровой пени И почестей достиг; От радости мои колени Дрожали, как тростник. И прямо в полы балахона, Большие, как луна, На двор с

Я знаю, что обман в видении немыслим И ткань моей мечты прозрачна и прочна; Что с дивной легкостью мы, созидая, числим И достигает звезд полет

Я живу на важных огородах. Ванька-ключник мог бы здесь гулять. Ветер служит даром на заводах, И далеко убегает гать. Чернопахотная ночь степных закраин В мелкобисерных

Я должен жить, хотя я дважды умер, А город от воды ополоумел: Как он хорош, как весел, как скуласт, Как на лемех приятен жирный пласт,

Я давно полюбил нищету, Одиночество, бедный художник. Чтобы кофе сварить на спирту, Я купил себе легкий треножник.

Я вижу каменное небо Над тусклой паутиной вод. В тисках постылого Эреба Душа томительно живет. Я понимаю этот ужас И постигаю эту связь: И небо

Я видел озеро, стоявшее отвесно,— С разрезанною розой в колесе Играли рыбы, дом построив пресный. Лиса и лев боролись в челноке. Глазели внутрь трех лающих

Я вздрагиваю от холода,- Мне хочется онеметь! А в небе танцует золото, Приказывает мне петь. Томись, музыкант встревоженный, Люби, вспоминай и плачь, И, с тусклой

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг, С певучим именем вмешался, Но всё растаяло, и только слабый звук В туманной памяти остался. Сначала думал я,

Я в сердце века — путь неясен, А время удаляет цель: И посоха усталый ясень, И меди нищенскую цвель.

Я в львиный ров и в крепость погружен И опускаюсь ниже, ниже, ниже Под этих звуков ливень дрожжевой — Сильнее льва, мощнее Пятикнижья. Как близко,

Я буду метаться по табору улицы темной За веткой черемухи в черной рессорной карете, За капором снега, за вечным, за мельничным шумом… Я только запомнил

Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чертова – Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нем было линейного, Нрава

Это есть художник Альтман, Очень старый человек. По-немецки значит Альтман — Очень старый человек. Он художник старой школы, Целый свой трудится век, Оттого он невеселый,

Это есть мадам Мария — Уголь есть почти что торф, Но не каждая Мария Может зваться Бенкендорф.

Это все о луне только небылица, В этот вздор о луне верить не годится, Это все о луне только небылица… На луне не растет Ни

Эта область в темноводье — Хляби хлеба, гроз ведро — Не дворянское угодье — Океанское ядро. Я люблю ее рисунок — Он на Африку похож.

Эта ночь непоправима, А у нас еще светло. У ворот Иерусалима Солнце черное взошло. Солнце желтое страшнее – Баю-баюшки-баю – В светлом храме иудеи хоронили

Эта книга украдена Трошею в СХИ, И резинкою Вадиной Для Наташи она омоложена, Ей дадена В день посещения дядина.

Эмаль, алмазы, позолота Могли б украсить египтян, Моей же девы красит стан Аршин трико иль шевиота.

Шестого чувства крошечный придаток Иль ящерицы теменной глазок, Монастыри улиток и створчаток, Мерцающих ресничек говорок. Недостижимое, как это близко — Ни развязать нельзя, ни посмотреть,-

Дутые-надутые шары-пустомели Разноцветным облаком на ниточке висели, Баловали-плавали, друг друга толкали, Своего меньшого брата затирали. – Беда мне, зеленому, от шара-буяна, От страшного красного шара-голована.

Шарманка, жалобное пенье, Тягучих арий дребедень,— Как безобразное виденье, Осеннюю тревожит сень… Чтоб всколыхнула на мгновенье Та песня вод стоячих лень, Сентиментальное волненье Туманной музыкой

Шапка, купленная в ГУМе Десять лет тому назад, Под тобою, как игумен, Я гляжу стариковат.

Чуть мерцает призрачная сцена, Хоры слабые теней, Захлестнула шелком Мельпомена Окна храмины своей. Черным табором стоят кареты, На дворе мороз трещит, Все космато — люди

Чтоб, приятель и ветра и капель, Сохранил их песчаник внутри, Нацарапали множество цапель И бутылок в бутылках зари. Украшался отборной собачиной Египтян государственный стыд, Мертвецов

Что ты прячешься, фотограф, Что завесился платком? Вылезай, снимай скорее, Будешь прятаться потом. Только страусы в пустыне Прячут голову в крыло. Эй, фотограф! Неприлично Спать,

Что поют часы-кузнечик. Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка,— Это красный шелк горит. Что зубами мыши точат Жизни тоненькое дно,— Это ласточка и дочка Отвязала

Что музыка нежных Моих славословий И волны любови В напевах мятежных, Когда мне оттуда Протянуты руки, Откуда и звуки И волны откуда,- И сумерки тканей

Что делать нам с убитостью равнин, С протяжным голодом их чуда? Ведь то, что мы открытостью в них мним, Мы сами видим, засыпая, зрим, И

Подойди ко мне поближе, Крепче ногу ставь сюда, У тебя ботинок рыжий, Не годится никуда. Я его почищу кремом, Черной бархаткой натру, Чтобы желтым стал

Черты лица искажены Какой-то старческой улыбкой: Кто скажет, что гитане гибкой Все муки ада суждены?

Переуважена, перечерна, вся в холе, Вся в холках маленьких, вся воздух и призор, Вся рассыпаючись, вся образуя хор,— Комочки влажные моей земли и воли… В

На каменных отрогах Пиэрии Водили музы первый хоровод, Чтобы, как пчелы, лирники слепые Нам подарили ионийский мед. И холодком повеяло высоким От выпукло-девического лба, Чтобы

Чарли Чаплин вышел из кино. Две подметки, заячья губа, Две гляделки, полные чернил И прекрасных удивленных сил. Чарли Чаплин – заячья губа, Две подметки –

Георгию Иванову Поедем в Царское Село! Там улыбаются мещанки, Когда уланы после пьянки Садятся в крепкое седло… Поедем в Царское Село! Казармы, парки и дворцы,

Есть между нами похвала без лести, И дружба есть в упор, без фарисейства, Поучимся ж серьезности и чести У стихотворца Христиана Клейста. Еще во Франкфурте

Холодок щекочет темя, И нельзя признаться вдруг,- И меня срезает время, Как скосило твой каблук. Жизнь себя перемогает, Понемногу тает звук, Всё чего-то не хватает,

Холодно розе в снегу: На Севане снег в три аршина… Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани, Сытых форелей усатые морды Несут полицейскую службу На известковом

Телохранитель был отравлен. В неравной битве изнемог, Обезображен, обесславлен, Футбола толстокожий бог. И с легкостью тяжеловеса Удары отбивал боксер: О, беззащитная завеса, Неохраняемый шатер! Должно

Флейты греческой тэта и йота — Словно ей не хватало молвы — Неизваянная, без отчета, Зрела, маялась, шла через рвы. И ее невозможно покинуть, Стиснув

Окружена высокими холмами, Овечьим стадом ты с горы сбегаешь И розовыми, белыми камнями В сухом прозрачном воздухе сверкаешь. Качаются разбойничьи фелюги, Горят в порту турецких

На высоком перевале В мусульманской стороне Мы со смертью пировали — Было страшно, как во сне. Нам попался фаэтонщик, Пропеченный, как изюм, Словно дьявола погонщик,

Уста запеклись и разверзлись чресла. Весь воздух в стонах родовых: Это Мария Петровых Рожает близнецов — два театральных кресла.

Уничтожает пламень Сухую жизнь мою,- И ныне я не камень, А дерево пою. Оно легко и грубо, Из одного куска И сердцевина дуба, И весла

Умывался ночью на дворе,- Твердь сияла грубыми звездами. Звездный луч – как соль на топоре, Стынет бочка с полными краями. На замок закрыты ворота, И

Увы, растаяла свеча Молодчиков каленых, Что хаживали вполплеча В камзольчиках зеленых, Что пересиливали срам И чумную заразу И всевозможным господам Прислуживали сразу. И нет рассказчика

С. Я. Каблукову

Убийца, преступная вишня, Проклятая неженка, ма! …………. дар вышний, Дар нежного счастья сама. ……………………. ……………………. Блеск стали меча самурайской И вся первозданная тьма Сольются в

У нашей святой молодежи Хорошие песни в крови — На баюшки-баю похожи И баю борьбу объяви. И я за собой примечаю И что-то такое пою:

У моря ропот старческой кифары… Еще жива несправедливость Рима, И воют псы, и бедные татары В глухой деревне каменного Крыма. О, Цезарь, Цезарь, слышишь ли

Тянули жилы, жили-были, Не жили, не были нигде. Бетховен и Воронеж — или Один или другой — злодей. На базе мелких отношений Производили глухоту Семидесяти

Тянется лесом дороженька пыльная, Тихо и пусто вокруг. Родина, выплакав слезы обильные, Спит, и во сне, как рабыня бессильная, Ждет неизведанных мук. Вот задрожали березы

Тысячеструйный поток — Журчала весенняя ласка. Скользнула-мелькнула коляска, Легкая, как мотылек. Я улыбнулся весне, Я оглянулся украдкой,- Женщина гладкой перчаткой Правила, точно во сне. В

Ты улыбаешься кому, О, путешественник веселый? Тебе неведомые долы Благословляешь почему? Никто тебя не проведет По зеленеющим долинам, И рокотаньем соловьиным Никто тебя не позовет,—

Ты розу Гафиза колышешь И нянчишь зверушек-детей, Плечьми осьмигранными дышишь Мужицких бычачьих церквей. Окрашена охрою хриплой, Ты вся далеко за горой, А здесь лишь картинка

Ты красок себе пожелала — И выхватил лапой своей Рисующий лев из пенала С полдюжины карандашей. Страна москательных пожаров И мертвых гончарных равнин, Ты рыжебородых

Ты должен мной повелевать, А я обязан быть послушным. На честь, на имя наплевать, Я рос больным и стал тщедушным. Так пробуй выдуманный метод Напропалую,

Только детские книги читать, Только детские думы лелеять, Все большое далеко развеять, Из глубокой печали восстать. Я от жизни смертельно устал, Ничего от нее не

Куда как тетушка моя была богата. Фарфора, серебра изрядная палата, Безделки разные и мебель акажу, Людовик, рококо — всего не расскажу. У тетушки моей стоял

Средь аляповатых дач, Где шатается шарманка, Сам собой летает мяч, Как волшебная приманка. Кто, смиривший грубый пыл, Облеченный в снег альпийский, С резвой девушкой вступил

Темных уз земного заточенья Я ничем преодолеть не мог, И тяжелым панцирем презренья Я окован с головы до ног. Иногда со мной бывает нежен И

На этом диком страшном свете Ты, друг полночных похорон, В высоком строгом кабинете Самоубийцы — телефон! Асфальта черные озера Изрыты яростью копыт, И скоро будет

Твоя весёлая нежность Смутила меня: К чему печальные речи, Когда глаза Горят, как свечи, Среди белого дня? Среди белого дня… И та — далече —

Твой зрачок в небесной корке, Обращенный вдаль и ниц, Защищают оговорки Слабых, чующих ресниц. Будет он обожествленный Долго жить в родной стране — Омут ока

Твое чудесное произношенье — Горячий посвист хищных птиц; Скажу ль: живое впечатленье Каких-то шелковых зарниц. «Что» — голова отяжелела. «Цо» — это я тебя зову!

Татары, узбеки и ненцы, И весь украинский народ, И даже приволжские немцы К себе переводчиков ждут. И, может быть, в эту минуту Меня на турецкий

Там, где купальни-бумагопрядильни И широчайшие зеленые сады, На реке Москве есть светоговорильня С гребешками отдыха, культуры и воды. Эта слабогрудая речная волокита, Скучные-нескучные, как халва,

Такие же люди, как вы, С глазами вдолбленными в череп, Такие же судьи, как вы, Лишили вас холода тутовых ягод.

Небо вечери в стену влюбилось,- Все изрублено светом рубцов — Провалилось в нее, осветилось, Превратилось в тринадцать голов. Вот оно — мое небо ночное, Пред

Сядь, Державин, развалися,- Ты у нас хитрее лиса, И татарского кумыса Твой початок не прокис, Дай Языкову бутылку И подвинь ему бокал. Я люблю его

Счастия в Москве отчаяв, Едет в Гатчину Вермель. Он почти что Чаадаев, Но другая в жизни цель. Он похитил из утробы Милой братниной жены… Вы

Сусальным золотом горят В лесах рождественские елки, В кустах игрушечные волки Глазами страшными глядят. О, вещая моя печаль, О, тихая моя свобода И неживого небосвода

Прославим, братья, сумерки свободы, Великий сумеречный год! В кипящие ночные воды Опущен грузный лес тенет. Восходишь ты в глухие годы — О солнце, судия, народ.

Стрекозы быстрыми кругами Тревожат черный блеск пруда, И вздрагивает, тростниками Чуть окаймленная, вода. То — пряжу за собою тянут И словно паутину ткут, То —

Ох, до сибирских мехов охоча была Каранович: Аж на Покровку она худого пустила жильца. — Бабушка, шубе не быть,— вскричал запыхавшийся внучек.— Как на духу,

Холодная весна. Голодный Старый Крым, Как был при Врангеле – такой же виноватый. Овчарки на дворе,– на рубищах заплаты, Такой же серенький, кусающийся дым. Все

Уже светло, поет сирена В седьмом часу утра. Старик, похожий на Верлэна, Теперь твоя пора! В глазах лукавый или детский Зеленый огонек; На шею нацепил

Я не хочу средь юношей тепличных Разменивать последний грош души, Но, как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу,— и люди хороши. Люблю шинель

Средь народного шума и спеха, На вокзалах и пристанях Смотрит века могучая веха И бровей начинается взмах. Я узнал, он узнал, ты узнала, А потом

А.В.Карташеву

Среди лесов, унылых и заброшенных, Пусть остается хлеб в полях нескошенным! Мы ждем гостей незваных и непрошенных, Мы ждем гостей! Пускай гниют колосья перезрелые! Они

Спросили раз у воина: — На Шипке все спокойно ли? Да,- отвечал он,- здесь на Шипке Все признают свои ошибки.

Румяный шкипер бросил мяч тяжелый, И черни он понравился вполне. Потомки толстокожего футбола — Крокет на льду и поло на коне. Средь юношей теперь —

Спит безмятежно Юрий Вермель. Август. Бесснежно. Впрочем, апрель. В Дмитрове предок Тризной почтен. А напоследок — В шляпе — мильтон.