Ахмадулина Белла Ахатовна Стихи

Явиться утром в чистый север сада, в глубокий день зимы и снегопада, когда душа свободна и проста, снегов успокоителен избыток и пресной льдинки маленький напиток

Я, человек, уехавший из Грузии, боготворящий свой родимый край, колена преклонив, просить берусь я: дай, боже, мне уменья, силы дай- такое написать стихотворенье, чтобы оно,

Я школу Гнесиных люблю, пока влечет меня прогулка по снегу, от угла к углу, вдоль Скатертного переулка. Дорожка — скатертью, богат крахмал порфироносной прачки. Моих

Я тебя увенчаю короной, я тебе жемчугов надарю. Захочу я — и славой короткой, громкой славой тебя наделю. А когда ты затихнешь в восторге, я

Я столько раз была мертва иль думала, что умираю, что я безгрешный лист мараю, когда пишу на нем слова. Меня терзали жизнь, нужда, страх поутру,

Вот я стою — ни женщина, ни девочка, и ветер меня гладит по плечам. Я — маленькая, маленькая веточка. Садовник, утоли мою печаль. Садовник, заслони

Я сам не знаю, что со мной творится: другой красы душа не понимает, и холм чужбины в зрении двоится, и Грузию мою напоминает. Ее свеча

Я попросил подать вина и пил. Был холоден не в меру мой напиток. В пустынном зале я делил мой пир со сквозняком и запахом опилок.

Я книгочей, я в темень книг глядел, я звездочет, я созерцал пространство, невежда, я не ведал — где предел любви, что беспредельна и прекрасна. Есть

О, уезжай! Играй, играй в отъезд. Он нас не разлучает. Ты — это я. И где же грань, что нас с тобою различает? Я сам

Я знаю, все будет: архивы, таблицы… Жила-была Белла… потом умерла… И впрямь я жила! Я летела в Тбилиси, где Гия и Шура встречали меня. О,

Я завидую ей — молодой и худой, как рабы на галере: горячей, чем рабыни в гареме, возжигала зрачок золотой и глядела, как вместе горели две

Анне Ахматовой

Я думаю: как я была глупа, когда стыдилась собственного лба – зачем он так от гения свободен? Сегодня, став взрослее и трезвей, хочу обедать посреди

Я думала, что ты мой враг, что ты беда моя тяжелая, а вышло так: ты просто враль, и вся игра твоя – дешевая. На площади

Я вас люблю, красавицы столетий, за ваш небрежный выпорх из дверей, за право жить, вдыхая жизнь соцветий и на плечи накинув смерть зверей. Еще за

Это я – в два часа пополудни Повитухой добытый трофей. Надо мною играют на лютне. Мне щекотно от палочек фей. Лишь расплыв золотистого цвета понимает

Это я — в два часа пополудни Повитухой добытый трофей. Надо мною играют на лютне. Мне щекотно от палочек фей. Лишь расплыв золотистого цвета понимает

Эти склоны одела трава. Сколько красок сюда залетело! А меня одолели слова. Слово слабой душой завладело. Как все желто, бело и красно! Знать, и мак

Шел дождь-это чья-то простая душа пеклась о платане, чернеющем сухо. Я знал о дожде. Но чрезмерность дождя была впечатленьем не тела, а слуха. Не помнило

Чужое ремесло мной помыкает. На грех наводит, за собой маня. моя работа мне не помогает и мстительно сторонится меня. Я ей вовеки соблюдаю верность, пишу

Моя машинка — не моя. Мне подарил ее коллега, которому она мала, а мне как раз, но я жалела ее за то, что человек обрек

Что за мгновенье! Родное дитя дальше от сердца, чем этот обычай: красться к столу сквозь чащобу житья, зренье возжечь и следить за добычей. От неусыпной

Что делает весна с владениями роз? Ей хочется заботой их порадовать. Шиповник медленный свой замечает рост, и начинают веточки подрагивать. Как голосят влюбленные пернатые над

Четверть века, Марина, тому, как Елабуга ластится раем к отдохнувшему лбу твоему, но и рай ему мал и неравен. Неужели к всеведенью мук, что тебе

В деревне его называют Черным, Я не знаю, по выдумке чьей. Он, как все ручейки, озорной и проворный, Чистый, прозрачный ручей. В нем ходят, кряхтя,

Чем отличаюсь я от женщины с цветком, от девочки, которая смеется, которая играет перстеньком, а перстенек ей в руки не дается? Я отличаюсь комнатой с

Человек в чисто поле выходит, травку клевер зубами берет. У него ничего не выходит. Все выходит наоборот. И в работе опять не выходит. и в

Чего еще ты ждешь и хочешь, время? Каких стихов ты требуешь, ответствуй! Дай мне покоя! И, покоем вея, дай мне воды, прозрачной и отвесной. Зачем

Цветы росли в оранжерее. Их охраняли потолки. Их корни сытые жирели и были лепестки тонки. Им подсыпали горький калий и множество других солей, чтоб глаз

Художник смотрит в даль пространства. А истина — близка, проста. Ее лицо вовек прекрасно. В ней — весть любви, в ней — суть холста. Взгляните,

Вы скажете, что не разумен. Мой довод, но сдается мне, что тот, кто наяву рисует, порой рисует и во сне. Вся эта маленькая повесть- попытка

Я, как к женщинам, шел к городам. Города, был обласкан я вами. Но когда я любил Амстердам, в Амстердаме я плакал о Хвамли. Скромным жестом

Следи хоть день-деньской за шахматной доской- все будет пешку жаль. Что делать с бедной пешкой? Она обречена. Ее удел такой. Пора занять уста молитвой иль

Не сани летели – телега скрипела, и маленький лес просил подаяния снега у жадных иль нищих небес. Я утром в окно посмотрела: какая невзрачная рань!

Люблю, Марина, что тебя, как всех, что,- как меня,- озябшею гортанью не говорю: тебя – как свет! как снег!- усильем шеи, будто лед глотаю, стараюсь

У тысячи мужчин, влекомых вдоль Арбата заботами или бездельем дня, спросила я: — Скажите, нет ли брата, меж всеми вами брата для меня? — Нет

Ты увидел? Заметил? Вгляделся? В мире-прятанье, поиск, игра: улепетывать с резвостью детства, притаиться, воскликнуть: «Пора!» Обыскав ледники и теплицы, перестав притворяться зимой, март взывает: «Откликнись,

Ты такое глубокое, небо грузинское, ты такое глубокое и голубое. Никто из тех, кто тебе грозился, приюта не обрел под тобою. Ни турки, ни персы

Ты говоришь — не надо плакать. А может быть, и впрямь, и впрямь не надо плакать — надо плавать в холодных реках. Надо вплавь одолевать

Ты говоришь – не надо плакать. А может быть, и впрямь, и впрямь не надо плакать – надо плавать в холодных реках. Надо вплавь одолевать

Чужой страны познал я речь, и было в ней одно лишь слово, одно — для проводов и встреч, одно — для птиц и птицелова. О

Теперь о тех, чьи детские портреты вперяют в нас неукротимый взгляд: как в рекруты, забритые в поэты, те стриженые девочки сидят. У, чудища, в которых

Тень яблони живет на красивом лугу. Она дышит, пугливо меняет рисунок. Там же живет самшит, влюбленный в луну, одетый кольчугой росинок. Цикады собираются оркестрами. Их

Тебе тринадцать лет. О старость этих двух рук моих! О добрый мир земной, где детские уста всех арифметик тринадцать раз смеются надо мной! Я путаюсь

В. Высоцкому

Твой дом, не ведая беды, меня встречал и в щеку чмокал. Как будто рыба из воды, сервиз выглядывал из стекол. И пес выскакивал ко мне,

Татарка девушка, сыграй на желтом бубне, здесь, возле рынка, где кричит баран. Татарка девушка, нарушим эти будни, отпразднуем торжественно байрам. О, сколько клиньев, красных и

Так, значит, как вы делаете, други? Пораньше встав, пока темно-светло, открыв тетрадь, перо берете в руки и пишете? Как, только и всего? Нет, у меня

Так и живем — напрасно маясь, в случайный веруя навет. Какая маленькая малость нас может разлучить навек. Так просто вычислить, прикинуть, что без тебя мне

Так дурно жить, как я вчера жила,- в пустом пиру, где все мертвы друг к другу и пошлости нетрезвая жара свистит в мозгу по замкнутому

Так дурно жить, как я вчера жила, — в пустом пиру, где все мертвы друг к другу и пошлости нетрезвая жара свистит в мозгу по

Так бел, что опаляет веки, кратчайшей ночи долгий день, и белоручкам белошвейки прощают молодую лень. Оборок, складок, кружев, рюшей сегодня праздник выпускной и расставанья срок

Есть в сумерках блаженная свобода от явных чисел века, года, дня. Когда?-Неважно. Вот открытость входа в глубокий парк, в далекий мельк огня. Ни в сырости,

…Дорога не скажу куда… Анна Ахматова

Стихотворения чудный театр, нежься и кутайся в бархат дремотный. Я ни при чем, это занят работой чуждых божеств несравненный талант. Я лишь простак, что извне

Мне — пляшущей под мцхетскою луной, мне — плачущей любою мышцей в теле, мне — ставшей тенью, слабою длиной, не умещенной в храм Свети-Цховели, мне

мне – плачущей любою мышцей в теле, мне – ставшей тенью, слабою длиной, не умещенной в храм Свети-Цховели, мне – обнаженной ниткой, серебра продернутой в

Земля, он мертв. Себе его возьми. Тебе одной принадлежит он ныне. Как сеятели горестной весны, хлопочут о цветах его родные. Чем обернется мертвость мертвеца? Цветком?

Эта женщина минула, в холст глубоко вошла. А была она милая, молодая была. Прожила б она красивая, вся задор и полнота, если б проголодь крысиная

О опрометчивость моя! Как видеть сны мои решаюсь? Так дорого платить за шалость — заснуть? Но засыпаю я. И снится мне, что свеж и скуп

Наскучило уже, да и некстати о знаменитом друге рассуждать. Не проще ль в деревенской благодати бесхитростно писать слова в тетрадь – при бабочках и при

Вот паруса живая тень зрачок прозревший осеняет, и звон стоит, и зимний день крахмалом праздничным сияет. Проснуться, выйти на порог и наблюдать, как в дни

Собрались, завели разговор, долго длились их важные речи. Я смотрела на маленький двор, чудом выживший в Замоскворечьи. Чтоб красу предыдущих времен возродить, а пока, исковеркав,

…В этом мире, где осень, где розовы детские лица, где слова суеты одинокой душе тяжелы, кто-то есть… Он следит, чтоб летели тишайшие листья, и вершит

Сны о Грузии – вот радость! И под утро так чиста виноградовая сладость, осенившая уста. Ни о чем я не жалею, ничего я не хочу

Сны о Грузии — вот радость! И под утро так чиста виноградовая сладость, осенявшая уста. Ни о чем я не жалею, ничего я не хочу

Улыбкой юности и славы чуть припугнув, но не отторгнув, от лени или для забавы так села, как велел фотограф. Лишь в благоденствии и лете, при

Что так Снегурочку тянуло к тому высокому огню? Уж лучше б в речке утонула, попала под ноги коню. Но голубым своим подолом вспорхнула – ноженьки

Снегопад свое действие начал и еще до свершения тьмы Переделкино переиначил в безымянную прелесть зимы. Дома творчества дикую кличку он отринул и вытер с доски

Снег аджаро-гурийских гор, моих гор родных. О, какой там большой простор, какой чистый родник! Маленькая мельница на Губазоули у ворот моего двора. Там лавровишни давно

Лишь бы жить, лишь бы пальцами трогать, лишь бы помнить, как подле моста снег по-женски закидывал локоть, и была его кожа чиста. Уважать драгоценную важность

Смеясь, ликуя и бунтуя, в своей безвыходной тоске, в Махинджаури, под Батуми, она стояла на песке. Она была такая гордая – вообразив себя рекой, она

Случилось так, что двадцати семи лет от роду мне выпала отрада жить в замкнутости дома и семьи, расширенной прекрасным кругом сада. Себя я предоставила добру,

«Претерпевая медленную юность, впадаю я то в дерзость, то в угрюмость, пишу стихи, мне говорят: порви! А вы так просто говорите слово, вас любит ямб,

Друзья, победа и блаженство! О сновиденья произвола Художник ищет совершенства— неужто он его нашел? Удел художникам поэта наверно именно таков: у классики просить совета, ответа

Светает! И огненный шар раскаленный встает из-за моря… Скорее — знамена! Возжаждала воли душа и, раннею ранью, отвесной тропою, раненой ланью спеша, летит к водопою…

В той давности, в том времени условном что был я прежде? Облако? Звезда? Не пробужденный колдовством любовным алгетский камень, чистый, как вода? Ценой любви у

Чиамария, Чиамария, отшумел этот дождик сполна. Ты такая смешная и маленькая. Чнамария, где ты спала? Твои крылышки, верно, простыли, когда капля тебя волокла. Я кажусь

Как вникал я в твое многолетие, Мцхета. Прислонившись к тебе, ощущал я плечом мышцы трав и камней, пульсы звука и цвета, вздох стены, затрудненный огромным

Не умерла, не предана земле. Ты — на земле живешь, как все. Но разве, заметив боль в пораненном крыле, не над тобою плакал твой Армази?

И встретились: бессмертья твоего прекрасная и мертвая громада и маленькое дерево граната, возникшее во мгле из ничего. Ум дерева не ведает иной премудрости: лишь детское

I Что за погода нынче на дворе? А впрочем, нет мне до погоды дела – и в январе живу, как в сентябре, настойчиво и оголтело.

Ане

Я видел белый цвет земли, где безымянный почерк следа водил каракули средь снега и начинал тетрадь зимы. Кого-то так влекло с крыльца! И снег —

Только степи и снег. Торжество белизны совершенной. И безвестного путника вдруг оборвавшийся след. Как отважился он фамильярничать с бездной вселенной? В чем разгадка строки, ненадолго

Свирель поет печально, стройно, и птица напрягает мускулы. О, как задумчиво и строго акация внимает музыке. Взлетает птица выше, выше, туда, где солнце и цветенье,

Геннадию Шпаликову

Я не скрипеть прошу калитку, я долго около стою. Я глажу тонкую калину по загорелому стволу. И, притаясь в листве веселой, смеюсь тихонько в кулаки.

Сад еще не облетал, только береза желтела. «Вот уж и август настал», — я написать захотела. «Вот уж и август настал», — много ль ума

Василию Аксенову

Сколько хлопьев с тех пор, сколько капель, сколько малых снежинок в снегу, сколько крапинок вдавлено в камень, что лежит на морском берегу, сколько раз дождик

С гор и холмов, ни в чем не виноватых, к лугам спешил я, как учил ручей. Мой голос среди троп замысловатых служил замысловатости речей. Там,

Я повторю: «Бежит, грохочет Терек». Кровопролитья древнего тщета и ныне осеняет этот берег: вот след клинка, вот ржавчина щита. Покуда люди в жизнь и смерть

Родное — я помню немало родных и лиц, и предметов… Но сколько? Родное — всего лишь холодный родник, потрогаешь камень — и скользко, и чисто,

Борису Мессереру

Борису Мессереру

Пятнадцать мальчиков, а может быть и больше, а может быть, и меньше, чем пятнадцать, испуганными голосами мне говорили: “Пойдем в кино или в музей изобразительных

Прекрасной медленной дорогой иду в Алекино (оно зовет себя: Алекин), и дух мой, мерный и здоровый, мне внове, словно не знаком и, может быть, не

Перед тем, как ступить на балкон, я велю тебе, богово чудо: пребывай в отчужденье благом! Не ищи моего пересуда. Не вперяй в меня рай голубой,